Конкурс 2025 Нет худа без добра и добра без худа

[Калинин]

Некрасова не люблю, очень.
А тут ещё и подъезд...

[vastmanager]

Сообщение от Калинин

Некрасова не люблю, очень.
А тут ещё и подъезд...

У меня к Некрасову тоже претензии есть.
Это ж надо, в стихе про деда Мазая весло всего один раз упоминается..

[Калинин]

А там, гляжу, уже навалили текстов; чего-то, Ladimir — надобно их сюда уже выкладывать.
Ждём.

[Ladimir]

Сообщение от Калинин

А там, гляжу, уже навалили текстов; чего-то, Ladimir — надобно их сюда уже выкладывать.
Ждём.

Хорошо, обязательно выложу!

Приятная новость. Союз писателей ДНР, на правах дружеской рекламы опубликоаал информацию о нашем конкурсе:

https://vk.com/wall-161995513_14855

[Ladimir]

Инсайдерская инфортмация для сегурян. Работ на конкурс стало поступать много. Когда их число достигнет тридцати, приём работ на конкурс будет закрыт.
Но работы от трёх сегурян, при хорошем качестве этих работ будут приняты на конкурс и после его внеочередного закрытия, также как и работы от трёх членов союза писателей ДНР.
Это связано с состоянием здоровья инициатора конкурса.

[Калинин]

Сообщение от Ladimir

Это связано с состоянием здоровья инициатора конкурса.

Так...
Я попросил бы до конца конкурса не умирать.
И до конца года.
И до конца десятилетия.
И вообще...

Владимир, давай, ёшкин кот, выздоравливай. Ты нам нужон.

[Ladimir]

Сообщение от Калинин

Так...
Я попросил бы до конца конкурса не умирать.
И до конца года.
И до конца десятилетия.
И вообще...

Владимир, давай, ёшкин кот, выздоравливай. Ты нам нужон.

Спасибо, Илья!
Единственное, что может спасти смертельно раненого кота,
Это несколько хороших миниатюр и глоток чистой поэзии

[Калинин]

Снова прибавилось...
Ladimir, я, наверное, единственный, кто ходит по ссылкам на дзеновский канал с конкурсными текстами — их нужно выкладывать сюда. Тогда будет и обсуждение (и срачи), и переходы на канал, и его востребованность.
Выкладывайте уже.

[Ladimir]

6. Пролетает

Стасенька…

— Ай, матушка.

— Нейдёт никто, прислыхалось.

— Как, матушка: чоп-чоп на улице, чоп-чоп. Ай не жених, то чёрт. В углу вот.

— Да что ж, Стасенька, не в красном же углу — чёрт. Ему б и боязно там.


Посидели. Варенье сахарилось в розетках, стыл чай, тянуло из сеней. На улице и впрямь шли толпами, грудились у под светом. Матушка вспомнила о вате в ушах, вынула из одного и ввела обратно, морщась.


— Матушка, сахару хочу.


Пошли к столу, уселись, подбирая юбки. За окнами постреливали где-то, но далеко.


— Бова-королевич, матушка; эк спешит, каблучком стучит. Ко мне.

— А?!.. — Матушка освобождает ухо, выпрастывая его из платочка.


Солнце сменяет Луну — там, за занавесками, где то ходят, то отстреливаются, снова ходят, после стоят и поют — сменяет быстро, мелькание света ясного и бледного остаётся в занавесках, невидимо для Стасеньки, которая только спрашивает вновь:


— Матушка…

— Ай.

— А кто в небе жужжит, всё летает: ж-ж-ж, ж-ж-ж.

— Там жужелка, видать, а ктой летать-то будет? Да птички. — Матушка думает, не поставить ли каши в притвор, чтоб не простыла. — Да Господь.


Солнце с Луной слились в ровную дугу, ночь и день стали вечными сумерками, за стенами мчатся повозки, всё длинней и серебристей, над стенами стрижами цивиркают диво-птицы, оставляя белый по себе след.


Снова на улице стрельба, толпы и гомон, снова Стасенька волнуется и слушает. Там снега укрывают землю, потом прорываются зеленью, тяжелеют берёзы от листьев, роняют их, и снова снег, и снова чрез него травы, а каша стынет без тепла, и вот уже времена года слились в одну серую весну-осень, мелькая вслед за солнце-луной, а за окном всё бегают, опять стреляют, потом поют, чем-то машут, каждый раз всё разного цвета, а матушка… Что — матушка? Матушка, глядь, задремала, ей покойно, а мне жениха ждать…


Занавесочка на верёвочке, кружевна да ряба, в чайных пятнах; верёвочка натянута, дрожит, за нею ходят невиданные колоннами колесницы, всё страшные, да гудят, солнце-луна стали несменной полоскою, осени-зимы мелькают, сменяясь, неразличимо.

Из притвора несёт кашным духом.


— Стасенька…

— Ай, матушка.

— А и хорошо нам живётся…

— Жених всё нейдет, а в углу чёрт. Слыхала: скрёб да скрёб.

— Да в красном-то, Стасенька, какой бы — чёрт? Ему б и боязно там.


Помолчали. Пилил сверчок, стонала половица.


— Ай, хорошо, матушка. Хорошо…

[Ladimir]

7. "Как я считал "Кировцы"


Они огромные.

Они — огромные!

Если глядеть снизу, с семилетнего твоего роста, они уносятся крышей в небо, вот-вот уже давят тебя своими двуростовыми колёсами, и смотрят. Они смотрят!

Они — жёлтые!

Когда он, такой, едет по дороге — а он не должен ехать по дороге, простой дороге, на которой троллейбусы 27-го маршрута, по дороге, которую переходят обычные, простые люди в серых пальто, и в коричневых пальто, и в пальто с нутриевым воротником, как у бабушки, и во всех прочих пальто и даже без — когда он едет… когда гулко идёт… когда он царит по этой дороге, созданной для простых, он светится своей желтизной, он поедает дорогу зубастыми шинами размером с песочницу, а сидящий в нём, в стеклянно-дрожащем стакане где-то наверху — он, высший, неземной, колёсный Гагарин на рыкающей колеснице, он деус-экс-махина; его, высшего, даже не учитывает взгляд, и то, в чём он едет и идёт, зовётся непонятно, но грозно: Кировец.

И я принялся их считать.

Первый был незабываемо страшен; он возвестил о себе нутряным гулом, когда я ногтем выписывал линии на морозном троллейбусном стекле. Стекло задрожало, масса пассажиров обернулась, и отхлынула от окон, когда он плыл мимо, ревя, с колёсами на уровне моего лица; ну что тут такого — большая машина, подумали пассажиры в серых и коричневых пальто с воротником и без: неинтересно, пусть гудит — но нервно оборачивались всё же, а я проделал в стекольной изморози экранчик, и в него смотрел, благоговейно, вверх, где сидел небожитель в жёлто-стеклянной рубке, этот колёсный звездоплаватель, и я протирал, расширял своё окно, счищал снег, чтобы увидеть всё полностью, а варежки болтались на своих резинках и, как обычно, мешали, а тот плыл мимо, гулкий и страшный.

Он был первым.

Второй, пронёсшийся на границе видимости, когда я выворачивал на санках из-за дома, оставил по себе облако-фантом, и я не вполне был уверен, что действительно видел — но вписал этого второго, призрачного, в свой счёт, с криком:

— Мама, кировец!!!.
— И что ж? Какой “кировец”, что?..

— Второй!

Пронёсшийся по Краснопутиловской, улице со слабым отголоском соимённого ему названия, он остался снежно-фантомным, не вполне увиденным, и с тех пор, записывая в свой актив очередной, тридцать четвёртый, или сто восемнадцатый, я всегда поправлял себя: нет, наверное, всё-таки тридцать третий… нет, сто семнадцатый на самом деле — но как сладко было увеличивать раз от раза это число!

Этот второй не даёт мне покоя.


Квадратно-рубленый, жёлтый телом и чёрно-рубчатый своим колёсным низом, громадный, не соответствующий всему, вообще всему виденному… нет, я не мечтал быть водителем кировца.

…Водолаз: эта удивительная профессия была ответом на общепринятое “космонавт”;


— Кем ты хочешь стать; наверное, космонавтом?

— Водолаз
— Ух ты, интересно, надо же.


Я хотел стать владельцем кировца. Не шофёром.

Указывать кировцу, повелевать им. Ехать на кировце по Краснопутиловской, пронестись верхом на рычаще-жёлтом гиганте Краснопутиловской улицей напрямик через площадь: газоном, травою, не отвлекаясь на крики и милицейский свист, нарушить движение, перевалиться через поребрики, смять дорожные знаки — он сможет, я знаю, я знаю! Он перевалит, взроет своими колёсами что угодно, понесётся вне дорог, без правил.

Водолаз — для отвода глаз, подальше от неизбежного космонавта, потом был ещё кто-то, почти не памятный: приматолог?.. После — слесарь: вытачивать шар в шаре, по захватившему воображение сюжету, виденному где-то в перерыве от тридцать пятого до полусотенного; слесари ведь занимаются именно вытачиванием шариков в шарике в шарике, да?

И пират, конечно. Мне быстро разъяснили, что это плохо, и я отстал от треуголок и попугаев. И отважный полярник. Непременно — отважный: не прилагательное, а суть. Ещё…


Я захотел стать гелиологом где-то на 225-м. (Не путать с геологом! Меня эта путаница изводила десятки лет). Я стремился к солнечному, жёлто-прекрасному, мощному. Это было самое сложное слово с тех пор, как я выпалил:

— Стодевяностодевятый, стодевяностодевятый!!! — где-то в жёлтых полях Поочья, когда сто девяносто девятый мой, наблюдаемый из вагонного окна, стал на дыбы, вытаскивая упрямую боронилку, вращал передними беспомощными колёсами-жвалами в воздухе, пуская чёрный дым: беззвучно и недолго, потому что поезд унёсся, а я жалею его, несчастного, до сих пор.

Мне сказали:


— Ты хорошо считаешь, такие маленькие обычно и до ста не могут. Наверное, тебе надо быть математиком.

— Зачем, — изумился я. — Я ведь считаю только кировцы.


На 1016-м я стал гелиологом; нет, это был бы тысяча шестнадцатый, если бы я не перестал считать где-то на третьем десятке четвёртой сотни: выветрилось.

Рост мой в Его колесе помещался теперь лишь один, жёлто-солнечное сменилось грязно-жёлтым, а далее — как липовые листья осенью становятся чёрными на дороге за день — и вовсе грязным, Он тускнел, не восхищал уже, и только счёт всё шёл по привычке: двухсот восьмидесятый, трёхсотый (ура, ура, трёхсотый! Или 299-й, с учётом того, оставшегося морозно-рыкающим фантомом много лет назад?).

На третьей тысяче, если бы я не прекратил счёт на третьем десятке четвёртой сотни, я разочаровался в гелиологии; она почти лишила меня зрения, была скучна своими графиками, а на прекрасно-жёлтый её объект смотреть невозможно.

Я бросил на 325-м.

Ничего не сбылось